— … Отныне всем и каждому возбраняется печатать, читать, хранить и распространять писания, книги и учения Мартина Лютера, Иоанна Виклифа, Яна Гуса, Марсилия Падуанского, Эколампадия, Ульриха Цвингли, Филиппа Меланхтона, Франциска Ламберта, Иоанна Померана, Отто Брунсельсия, Юста Ионаса, Иоанна Пупериса и Горциана, а равно и Новый завет, изданный Адрианом де Бергесом, Христофом да Ремонда и Иоанном Целем, каковые издания полны Лютеровой и прочих ересей, за что богословский факультет Лувенского университета осудил их и запретил, — бубнил прокурор. Сделав паузу и прочистив горло, он продолжил: — Заподозренные в ереси и в помощи еретикам подлежат наказанию: мужчины — казни, женщины — погребению заживо. Те, кто донесет о еретиках, получит имущество изобличенных, если стоит не дороже ста флоринов, и десятую часть того, что больше.

Дальше он перечислил грехи обвиненного — принадлежность к анабаптистам — и меру наказания — сжигание на костре. Анабаптисты грешили тем же, что и ариане. Они считали, что для общения с богом посредники не нужны, отказывались содержать мошенников в рясах. Поэтому расправлялись с анабаптистами с такой же беспощадностью.

— На малом огне или большом — пусть выбирает сам, — закончил прокурор и кивнул палачу.

Тот прошелся по кругу и поджег солому. Загорелась она легко. Пламя быстро перекинулось на валежник, который затрещал громко.

Осуждённый сперва стоял неподвижно, вроде бы не замечая ни огонь, ни дым. Когда пламя разгорелось сильно, вдруг рванулся к нему, намереваясь упасть на горящий валежник. Длина цепи не позволила. Еретик повис на ней, наклонившись верхней частью тела к огню.

— На быстром огне решил, — тоном знатока произнес стоявший рядом со мной мужчина, от которого сильно воняло прокисшим пивом.

Сперва пламя пробежало по бороде и усам, будто слизав их, перекинулось на волосы. Осужденный отшатнулся инстинктивно, а потом опять наклонился к огню. Языки пламени и дым скрыли еретика от меня. Я почуял сильный запах паленой шерсти и мяса и подумал, что на его месте уже бы заорал благим матом. Лучше погибнуть в бою…

Закосневший еретик все-таки закричал, но не от боли и не ругая судей и палача, а прощаясь с жизнью.

Там, где я вырос, была колония баптистов. Они жили компактно, в своих домах, огороженных высокими заборами, на одном переулке. Я часто ходил мимо их домов и ни разу не видел ни пьяного веселья, ни драк. Да и обитателей колонии редко встречал на улице. Мои кореша, которые из любопытства ночью заглядывали к ним в окна, рассказывали, что баптисты собираются у кого-нибудь из своих и читают какие-то книги. Мы все были атеистами, и нам это казалось смешным и глупым. Одна девочка из колонии — не помню ни имя ее, ни фамилию — училась в параллельном классе. Она была тихая, покорная, никогда не давала сдачи и даже не ругалась. Когда над ней издевались мальчишки, а учителя «не замечали» это, молча смотрела на обидчиков с виноватой улыбкой. Тогда я и понял, что нельзя сломать не только очень твердое, но и очень мягкое. Впрочем, били ее редко, потому что не интересно издеваться над тем, кто не ревет от боли и не сопротивляется. В нашей школе после уроков каждый день оставляли мальчика и девочку, чтобы подмели пол в классе. Подметали, конечно, девочки. Мальчики в лучшем случае давали ценные советы. Однажды учительница по русскому языку в какой уже раз задержала меня после урока, чтобы втолковать, что надо быть таким, как все. Я послушал ее, поугукал, изображая согласие и готовность вернуться в стадо, если не прямо сейчас, то к следующему ее уроку, после чего пошел домой по пустому школьному коридору. В одной аудитории дверь была открыта. Баптистка, наклонившись, подметала веником белые крошки мела на полу возле черной школьной доски. Во время этого процесса на лице девочки было столько радости от выполнения своего долга, точно делала что-то святое или очень важное для всего человечества. Такой она мне и запомнилась на всю жизнь — согнутой и счастливой.

7

Из комнаты, в которую я переселился, виден двор с садом и огородом, огражденный каменной кладкой высотой метра полтора. От двери до дальней стены ограды ведет ровная дорожка, выложенная булыжниками. Возле самого дома справа от дорожки стоит вкопанный в землю деревянный стол и две лавки вдоль длинных сторон его, а слева растут два больших куста роз. Дальше справа яблоня, а слева — слива и вишня. Первое дерево было в бело-розовых цветах, а остальные уже отцвели. Между деревьями расположены грядки с чесноком, капустой, вроде бы, и еще чем-то, что я идентифицировать не сумел. Земля старательно обработана. Вокруг деревьев неглубокие воронки примерно метр в диаметре. Каждое утро Антье обходит сад и огород, осматривает чуть ли не все растения. Такая дотошность останется у голландцев и в будущем. На судах под их флагом у каждого члена экипажа, кроме старшего комсостава, есть дополнительные обязанности. Допустим, второй помощник капитана должен каждый день смазать все палубные механизмы и винтовые запоры. Голландский капитан обязательно проследит, чтобы эти обязанности были выполнены. Русский капитан обязательно проследит, чтобы это было сделано перед заходом в голландский порт, куда могут заявиться проверяющие от судовладельца.

Я прижился в трактире. Хозяева воспринимают меня почти, как дальнего родственника. Я даже стал целоваться по утрам с Антье. До Петера Наактгеборена пока не докатился. Поскольку я плачу исправно, весла вернулись в угол у входной двери. Я иногда езжу на лодке на охоту. Стреляю из лука уток и гусей, пополняю рацион свежим мясом. Петер Наактгеборен кормит меня солониной или копченостями. При этом он уверен, что действует во благо мне. Ведь свежее мясо такое дорогое!

Я чмокаю Антье в румяную упругую щеку, здороваюсь с ее мужем и сажусь за стол завтракать. Мне подают яичницу из полудюжины яиц с ливерной колбасой, гентской, по заверению трактирщика. Она была длиной не меньше метра, но мне досталась четверть. Само собой, был и сыр. Запивал я собственным вином. Петер Наактгеборен не возражал. Я был единственным постояльцем до прошлой ночи. Вчера в трактир набились приезжие из других городов провинции. В полпервого пополудни забили все городские колокола, извещая о начале весенней ярмарки, которая будет продолжаться две недели. Колокольный звон продолжался полчаса. Сегодня и завтра в городе выходные дни, чтобы горожане затарились на полгода, до осенней ярмарки. Остальные постояльцы уже позавтракали и ушли продавать или покупать. Трактирщик с женой тоже ждут, когда я доем, чтобы отправиться на центральную городскую площадь за покупками.

— На ярмарке будут соревноваться лучники. Победитель получит бочонок пива, — рассказал мне Петер Наактгеборен, убирая грязную посуду. Поскольку я возвращаюсь с охоты с добычей, трактирщик сделал вывод, что стрелять из лука умею. Однако лучше голландцем никто ничего не умеет делать, поэтому предупреждает: — Выиграть приз будет трудно. Соберутся лучшие стрелки со всех Нидерландов.

— Что ж, поучусь у них, — смирено произношу я, допивая вино из оловянной кружки емкостью граммов триста.

Я купил две такие. На море глиняная посуда долго не живет. Петер Наактгеборен забирает пустую кружку, моет ее и ставит на полку у камина рядом со второй. Обращается с ними бережно, как с собственными.

Я беру в комнате лук, колчан со стрелами, защитную кожаную муфту на левую руку и нефритовое кольцо-зекерон, выхожу на улицу. Там пусто. Все ушли на ярмарку. Я тоже иду к центру города. Чем-то же надо заниматься целый день. Корабелы и литейщики сегодня отдыхают, в моих советах не нуждаются. Подозреваю, что я чертовски им надоел за предыдущие дни.

Вся центральная площадь города заставлена палатками, столами с навесами, а некоторые разложили товар прямо на земле. Толчеей, многоголосицей и разнообразием товаров ярмарка напомнила мне одесский Привоз. Я не знал, что будет ярмарка, поэтому уже купил всё, что мне надо. Просто прогулялся, посмотрел, что и почем продают. Задержался только возле булочников. Они продавали плоские слоеные пироги овальной формы, покрытые глазированным розовым сахаром, на которых белым кремом было написано «С любовью», или «От всего сердца», или «С надеждой». Антье посоветовала мне купить такой пирог и подарить девушке, которая мне нравится. Она даже указала, какой именно — живущей по соседству дочери бондаря, страшненькой, явно засидевшейся в девках. По мнению трактирщицы, лучшего не достоин даже состоятельный вдовец-иностранец. Я рассказал ей, что жену и двоих детей чума прибрала в прошлом году. Западные европейцы всегда были отъявленными националистами, но со временем научились прятаться за красивые слова. На второе воскресенье с начала ярмарки надо было прийти к девушке и узнать, оставила ли она хоть кусочек пирога? Если да, то доедать сухарь придется много лет вместе с ней. Я купил пирог с надписью «С праздником». Для себя. Люблю свежую сдобу.