Выгрузка и погрузка заняли почти три недели. Все это время купец Андреас Циммерманн, размахивая «растоптанными» кистями, бегал по палубе, по пристани, по пакгаузам и подгонял грузчиков, ругался с моими матросами, торговался с гамбургскими купцами. Мне казалось, что он умудряется быть одновременно в нескольких местах, как Юлий Цезарь умел делать одновременно несколько дел.

За время этого рейса я заработал примерно на треть больше, чем за такой же период на иоле, занимаясь контрабандой пушек. Единственный минус — дома бывал реже. За время моего отсутствия Моник родила дочку. Дождавшись меня, новорожденную крестили, назвав Маргаритой в честь бабушки. Это Моник предложила, а я не возражал.

До холодов мы с купцом Андреасом Циммерманном успели сделать еще один рейс на Гамбург. Туда с сукном, музыкальными инструментами, картинами, стеклянной посудой местного производства и фарфоровой китайской, сахаром, патокой, специями и благовониями. Давно я не грузил судно такими разнородными товарами. Пришлось основательно пободаться с купцом, пока объяснил ему, что такое остойчивость судна, что грузы надо класть ниже или выше, исходя из того, сколько они весят, а не сколько стоят, что есть совместимые и нет, что некоторые склонны к подвижке, из-за чего судно может опрокинуться. Андреас Циммерманн реагировал бурно. Размахивая руками, он яростно доказывал свою точку зрения, но потом соглашался и, что приятно, больше в подобном случае не возникал. При кажущейся безалаберности и частичной неадекватности, он очень быстро учился. Рольф Шнайдер сообщил мне по секрету, что Андреас Циммерманн приехал лет двадцать назад в Роттердам с тремя флоринами, а теперь один из богатейших купцов города. В Роттердам вернулись с грузом ячменя. Выгрузка затянулась, потому что шел то дождь, то снег, то дождь со снегом, приходилось закрывать трюма, чтобы зерно не подмокло.

На зиму джекасс поставил в затоне возле верфи. Там зимовало несколько купеческих судов. Хозяева скинулись и наняли общую охрану, благодаря чему каждый сэкономил несколько даальдеров. Я заметил, что люди любят экономить на мелочах. Большими суммами разбрасываются куда свободнее. Может быть, потому, что понимаем реальную цену мы только того, что тратим на ежедневные нужды, а суммы на два-три порядка выше уже становятся абстрактными. Три флорина мы может перевести на буханки хлеба, круги колбасы, бочонки пива, а три тысячи — уже нет. Поэтому тысячей флоринов больше, тысячей меньше из трех тысяч — не так важно, как одним из трех.

22

Зима выдалась кислая. Мне кажется, климат начал теплеть. На коньках, конечно, покатались, но только в январе. Причем в середине месяца выдалась неделя с плюсовыми ночными и дневными температурами. В конце февраля я начал готовить свою марсельную шхуну к навигации. По просьбе купца Андреаса Циммерманна, который, как догадываюсь, засиделся дома. Его кипучая немецкая натура требовала извлечения прибыли. Текла шхуна в меру, поэтому вытаскивать на стапель и конопатить и смолить подводную часть не стал. Обработали с плотов то, что выше воды. Поскольку судно было в балласте, не подремонтированной осталась лишь малая часть.

Нагрузились, как и предыдущие разы, всякой всячиной с преобладанием колониальных товаров. По моему требованию Андреас Циммерманн заранее сообщил, что и в каком количестве он собирается грузить в трюм. Я составил карго-план в лучших традициях советского флота. Его и придерживались. Получилось, как обычно, не совсем по плану, но лучше, чем в предыдущие разы. В море выяснилось, что старался я не напрасно.

Не успели мы подойти к Западно-Фризским островам, как давление начало стремительно падать. Я такие перепады хорошо чувствую, сразу становлюсь, как снулая рыба. Восточный ветер сменился на юго-восточный и начал крепчать. К вечеру небо заволокло тяжелыми, черными тучами, которые перемещались так низко, что казалось, до них можно дотронуться, если залезть на топ грот-мачты. Полил дождь. Сперва падали редкие крупные капли. Потом уменьшились в размере, но увеличилось количество. Вскоре дождь лил, как из огромной бочки. Видимость стала нулевой. Полную темноту время от времени рассекали серебристые молнии с многочисленными щупальцами. Их вспышки расцвечивали море, которое, чудилось, дымило, как недавно потушенное пожарище. Как ни странно, волны были невысокие, баллов пять от силы. Затем ветер зашел к югу и задул с такой силой, что загудел такелаж. Я приказал убрать штормовой стаксель и вытравить с кормы три швартовых конца. Нас несло в открытое море, так что я не сильно переживал. Джекасс плавно переваливался с борта на борт, гудя такелажем и скрепя деревянными деталями.

Матросы попрятались в кубрике. Только впередсмотрящий в широком брезентовом плаще торчал черной вороной на марселе. Судно иногда накренялось так сильно, что казалось, сейчас черкнет мачтой по волнам. Наверное, впередсмотрящий материт меня, на чем свет стоит. Я расположился в каюте у приоткрытой двери. Пил крепкий чай, чтобы не клонило в сон. Я — единственный опытный судоводитель на шхуне, так что придется нести вахту до конца шторма. На всякий случай облачился в спасательный жилет и нацепил на себя оружие и котомку с вещами. Вроде бы рано мне отсюда смываться. С другой стороны, жизнь наладилась. Самое время подляну мне подсунуть.

Ветер начал стихать на рассвете и заходить на запад, а потом и на северо-запад, уменьшившись баллов до четырех. Дождь закончился как-то вдруг. Лил-лил — и перестал. Тучи посветлели и поднялись выше, кое-где в них появились проплешины. Море было седое от пены, но волны высотой не более пары метров. Я приказал боцману свистать команду наверх, поднимать паруса и ставить марсель. Вахтенным назначил Яна ван Баерле.

— Разбудишь меня, если погода опять начнет курвиться или какой-нибудь корабль вздумает напасть, — предупредил его.

В Северном море погода за сутки может поменяться раза три, а то и четыре. И пираты в нем завелись. Вильгельм, князь Оранский, проиграв все сухопутные сражения, решил отквитаться на море. Говорят, он, как суверенный правитель, дает всем желающим каперские патенты, разрешающие нападать на испанские суда. За это полагалось отдавать ему треть добычи. Вторую треть забирал судовладелец, а третья доставалась офицерам и матросам. Если попадешь в плен к испанцам, такой патент не спасет от виселицы. Они всех голландцев считают своими поданными, а потому разбойниками. Зато в портах других государств тебя не обвинят в пиратстве, разрешат продать добычу. Окультурились, однако. Грабить и убивать теперь надо по правилам, а не как раньше — как кому и кого вздумается.

В Гамбурге купец Андреас Циммерманн управился на неделю быстрее, чем в прошлом году, потому что вместо зерна взяли железо в прутьях. В пучке было примерно полтонны. Подвозили их по четыре на телегах, запряженных парами битюгов. Раньше на таких рыцари в тяжелых доспехах скакали на врага. Доспехи еще остались, и турниры изредка проводились при королевских дворах по торжественным случаям, типа свадеб венценосных особ, но проявлять выносливость на них лошадям не надо. Всего-то с сотню метров одолеть. Для этого сгодится и средний иноходец, благо на нем скакать и направлять копье в цель удобнее.

Едва мы вернулись в Роттердам и начали выгрузку, как на пристань пришел купец Рольф Шнайдер. Остановившись возле шхуны, он повертел головой и только потом поднялся по трапу.

— Поговорить надо, — не поздоровавшись, шепотом молвил он.

Я жестом пригласил его в каюту.

— Вина или пива? — спросил я, жестом приглашая сесть.

— Нет-нет, я ненадолго! — произнес он испуганным голосом, будто я, угрожая оружием, потребовал кошелек.

— Я пушки испанцам перепродавал. Они меня спросили, откуда и на чем вожу? Я рассказал, что купил судно у тебя. А на прошлой неделе зашел ко мне инквизитор со стражниками, спросил, где тебя найти? Я сказал, что ты в Гамбург ушел, а когда вернешься — не знаю. Он потребовал, чтобы я сообщил ему сразу же, как ты появишься, — торопливо выложил Рольф Шнайдер. — Решил тебя предупредить. Только ты не говори им.